Кухня была пропитана запахом остывшего кофе, чуть подгоревшего масла от яичницы, которую Дима доел, не поднимая глаз от тарелки, и тонким, резким ароматом моего тела — смесью дешёвого геля для душа и чего-то более глубокого, животного, что осталось после Паши в ванной. Я стояла у стола, сжимая кружку, её шершавый край впивался в ладони, холодил пальцы, но внутри меня всё пылало — от утреннего секса под струями воды, от взгляда Джорджа, который только что ушёл, оставив за собой этот шепот — «Скоро вернусь за большим» — и лёгкое, почти незаметное касание его пальцев по моей талии, где кожа под полотенцем ещё хранила тепло его широкой, шершавой ладони. Полотенце, влажное и тяжёлое, липло к бёдрам, обтягивало грудь, обрисовывая соски — твёрдые, чувствительные, с лёгкой краснотой вокруг после того, как Паша сжимал их утром, оставив жгучие следы своих пальцев.

Дима сидел напротив, в одних трусах, с растрёпанными волосами, лениво тыкал вилкой в пустую тарелку, бормоча что-то про пиво и матч, не замечая ни моего молчания, ни того, как Паша, сидящий сбоку, пожирал меня взглядом. Его глаза — тёмные, почти чёрные, с этим острым, хищным блеском — цеплялись за каждый мой жест, и я чувствовала их, как прикосновение, горячее, липкое, пробирающее до костей. Он видел, как Джордж наклонился ко мне, как его рука скользнула по моей талии, чуть сжала, как я замерла, не отстраняясь, а только глубже вдохнула, выдав себя этим коротким, прерывистым вздохом, который он уловил, как зверь — запах добычи. Телефон лежал на столе, экран ещё светился от сообщения Миши: «Труба опять течёт. Зайду завтра». Завтра — это слово звенело в голове, как далёкий набат, но сейчас я была здесь, в этой кухне, где воздух между мной и Пашей дрожал от напряжения, от его злости, от его голода, который я знала слишком хорошо.

Дима встал, потянулся, его спина хрустнула, и он бросил: «Пойду в душ, воняю, как после пивнухи», — шлёпая босыми ногами по линолеуму, оставляя за собой слабый запах пота и вчерашнего пива. Дверь ванной хлопнула, вода зашумела, и его шаги затихли, оставив нас с Пашей в этой тишине, которая была густой, как туман, и острой, как лезвие. Я повернулась к раковине, чтобы занять руки — бросила кружку в мойку, схватила губку, включила воду, но пальцы дрожали, и струя брызнула мне на грудь, холодная, резкая, пробежала по коже под полотенцем, заставив соски ещё сильнее напрячься, проступить сквозь ткань, как два тёмных пятна. Я услышала скрип стула, его шаги — быстрые, мягкие, почти неуловимые, — и вот он уже за мной, его тепло обрушилось на меня, как горячий ветер, его дыхание — тяжёлое, с лёгким свистом — коснулось моего уха, шеи, затылка.

— Что он тебе шептал? — спросил он, и его голос был низким, с хрипотцой, как утренний рык, когда он шептал мне в ванной, вбиваясь в меня под струями воды. Его рука легла мне на бедро, чуть ниже края полотенца, пальцы сжали кожу, скользнули под ткань, задев внутреннюю сторону, где ещё оставалась лёгкая влага от душа — смесь воды и его спермы, которая стекала по моим ногам, когда я выходила из ванной. Я вздрогнула, губка выскользнула из рук, шлёпнулась в раковину, и вода брызнула на пол, оставив тёмное пятно на линолеуме. Его ногти слегка царапнули кожу, оставляя тонкие, розовые полоски, и я уловила его запах — мыло с дешёвым ароматом цитруса, пот, лёгкий мускус, который исходил от него после того, как он кончил в меня утром, заливая меня горячей, густой струёй.

— Джордж… он просто… про миску, — соврала я, и голос дрогнул, сорвался на последнем слоге, выдал меня — этот страх, эту похоть, эту слабость, которую он всегда чуял, как собака чует кровь. Его ладонь поднялась выше, к талии, сжала сильнее, пальцы впились в кожу, смяли полотенце, и я ахнула, чувствуя, как его тепло растекается по телу, вниз, туда, где всё ещё было липко от него, где его сперма оставила свой след, смешиваясь с моей влагой.

— Про миску? — хмыкнул он, и в его тоне была злость, горькая, как кофе, который я пролила, и насмешка, острая, как лезвие, которым он резал меня этими словами. Его другая рука легла мне на шею, пальцы прошлись по багровым пятнам от его укусов в душе — чуть ниже уха, на изгибе плеча, — надавили, и я ахнула снова, чувствуя лёгкий укол боли, от которого жар между ног вспыхнул ярче, как спичка, брошенная в сухую траву. — А почему он тебя лапал, мам? Почему ты стояла, как шлюха, и дышала на него, вместо того чтобы оттолкнуть?

Его слова ударили, как хлыст, грубые, грязные, и я задохнулась, чувствуя, как лицо горит, как кровь бросилась в шею, в грудь, вниз, туда, где всё сжалось от этого его голоса, от этой его злости, смешанной с желанием, которое я чувствовала кожей. Он рванул полотенце вверх, оголяя меня до живота, ткань зашуршала, смялась в его кулаке, и я застонала, когда его ладонь скользнула между бёдер, нашла мою киску — горячую, влажную, с лёгкой липкостью от него, от того, как он трахал меня утром под шум воды. Он провёл пальцами по губам, раздвинул их, чуть надавил на клитор большим пальцем, потёр его, и я задрожала, вцепившись в край раковины, чувствуя, как влага стекает по его руке, как она капает на пол, оставляя маленькие, блестящие лужицы у моих ног.

— Ааах… Паша… — вырвалось у меня, и он ввёл два пальца внутрь, глубоко, до костяшек, растягивая меня, выбивая из меня влажные, чавкающие звуки, которые отдавались в кухне, смешиваясь с далёким шумом душа, где Дима мылся, ничего не слыша. Его пальцы двигались быстро, грубо, задевая чувствительные точки внутри, и я выгнулась, прижимаясь попой к его паху, где уже чувствовалась твёрдость через шорты — горячая, напряжённая, готовая. Его другая рука сжала мне грудь через полотенце, нашла сосок, сжала его между большим и указательным пальцами, потянула, и я застонала громче, чувствуя, как боль смешивается с кайфом, как она пробегает по телу, от сосков вниз, к клитору, который он тёр всё сильнее.

— Ты моя, — прорычал он, наклоняясь ближе, его губы нашли мою шею, чуть ниже уха, впились в неё, горячие, влажные, с лёгким привкусом соли от его пота, и я почувствовала, как его зубы прикусили кожу, оставляя новый багровый след поверх тех, что уже были. — Скажи это, мам. Скажи, что ты моя, а не этого Джорджа, не кого-то ещё.

— Ооох… Я твоя… Паша… — шепнула я, и это было как падение, как признание, которого он добивался, как шаг в эту пропасть, из которой я не могла выбраться. Мой голос сорвался, стал хриплым, почти чужим, но он услышал, и это было всё, что ему нужно. Он вытащил пальцы, липкие, блестящие от меня, и я услышала, как он рвёт шорты вниз — ткань шлёпнулась на пол с влажным звуком, и его член — горячий, твёрдый, чуть липкий от утреннего секса — упёрся мне в попу, скользнул ниже, между бёдер, нашёл вход, ещё влажный, ещё готовый. Он схватил меня за волосы, потянул назад, выгибая шею, заставляя грудь выгнуться вперёд, и вошёл — резко, одним толчком, до упора, растягивая меня так, что я закричала, громко, хрипло, чувствуя, как он заполняет меня полностью, как его головка бьёт в глубину, выбивая из меня воздух.

— Аааах! Паша! — вырвалось у меня, и он начал двигаться, вбиваясь в меня сзади, каждый толчок был быстрым, грубым, его пах шлёпал о мои ягодицы, оставляя влажные, громкие звуки, которые смешивались с моими стонами, с его хриплым рычанием. Его рука сжала мне бедро, приподняла ногу, поставила её на край стула рядом, открывая меня шире, и он вошёл глубже, до самого основания, задевая точку внутри, от которой я задохнулась, чувствуя, как всё тело напрягается, как кайф пробегает по нервам, от промежности до кончиков пальцев. Его другая рука рванула полотенце вниз, оголяя грудь полностью, и он сжал сосок, потянул его, крутнул между пальцами, пока я не застонала ещё громче, пока вода из крана не брызнула мне на лицо, смешиваясь с потом, стекая по подбородку.

— Ты моя, мам, — рычал он, наклоняясь, его губы нашли моё плечо, впились в него, оставляя горячий, влажный след, и он прикусил кожу, чуть сильнее, чем нужно, вытягивая из меня новый крик, который я не могла сдержать. — Пусть этот Джордж знает, пусть все знают — ты только моя.

Его член растягивал меня, тёрся о стенки, горячий, толстый, и я чувствовала каждый его изгиб, каждую вену, как он бьёт по самым чувствительным точкам, выбивая из меня крики, стоны, которые я не могла остановить. Его рука скользнула мне на живот, надавила, и я почувствовала его ещё глубже, ещё сильнее, пока оргазм не накатил — быстрый, неумолимый, как удар молнии. Я кончила — резко, сильно, сжимаясь вокруг него, крича его имя — «Паша! Аааах!» — пока волны кайфа били по мне, заставляя тело дрожать, пальцы скользить по мокрой раковине, колени подгибаться. Он не остановился, ускорил темп, его дыхание стало рваным, почти звериным, и я почувствовала, как второй оргазм подступает, ещё быстрее, ещё острее. Его рука сжала мне горло, чуть надавила, не перекрывая дыхание, но давая почувствовать его власть, и он наклонился, прикусил мне ухо, шепнув:

— Ещё раз, мам. Кончи для меня ещё раз.

И я кончила снова — громче, хрипло, содрогаясь под ним, крича, пока голос не сорвался, пока всё тело не стало одним комком кайфа, сжимаясь вокруг него, выжимая его. Он зарычал, вжал меня в раковину сильнее, его пах ударил по моим ягодицам с такой силой, что я ахнула, и он кончил — горячая струя ударила внутрь, заливая меня, выплескиваясь наружу, стекая по моим бёдрам на пол, оставляя липкие пятна на линолеуме, смешиваясь с водой из-под крана. Он замер, тяжело дыша мне в шею, его член пульсировал внутри, выплёскивая последние капли, и я чувствовала их, горячие, густые, пока он не отпустил меня, не вытащил его, оставив меня дрожать у раковины, голую, с полотенцем у ног, с его спермой, стекающей по внутренней стороне бёдер.

— Ты моя, — шепнул он ещё раз, его голос был хриплым, сорванным, и он наклонился, лизнул мне шею, оставив влажный след, прежде чем отстраниться, натянуть шорты и уйти наверх, бросив мне взгляд — тёмный, довольный, но всё ещё голодный, как будто этого было мало, как будто он хотел ещё. Я осталась стоять, дрожа, чувствуя, как его сперма течёт по ногам, как всё тело ноет от этого грубого, жёсткого секса, как воздух в кухне пропитан этим запахом — секс, пот, его мускус, мой стыд. Я подобрала полотенце, завернулась в него, чувствуя, как ткань липнет к коже, как она цепляется за липкость на бёдрах, и рухнула на стул, глядя на пустую кружку, на пятна на полу, которые он оставил, на телефон, где светилось сообщение от Миши — завтра, ещё один день, ещё одна ловушка.

Дима вышел из душа через полчаса, свежий, в чистой футболке, с мокрыми волосами, пахнущий дешёвым шампунем, ничего не подозревающий. Он прошёл мимо, буркнул: «Где вода, Лен? Жрать охота», — и сел за стол, не замечая ни моего красного лица, ни багровых пятен на шее, ни запаха секса, который я пыталась заглушить, открыв окно, но который всё равно витал в воздухе, густой, резкий, непристойный. Я встала, дрожащими руками налила ему воды, чувствуя, как его взгляд скользит по мне, но не видит ничего — ни того, как я дрожу, ни того, как его сын только что трахал меня у этой раковины, оставив меня мокрой, липкой, сломленной. Он выпил, пробормотал что-то про телевизор и ушёл в гостиную, оставив меня одну.

Я сидела на диване, теребя край полотенца, чувствуя, как оно цепляется за кожу, как всё тело ноет от Паши — его рук, его члена, его зубов, которые оставили следы на моей шее, на плечах, на груди. День тянулся медленно, солнце лениво ползло по небу, бросая длинные тени через шторы, и я пыталась собрать себя в кучу, встать, переодеться, смыть это всё, но каждый шаг отдавался болью в бёдрах, жаром между ног, где его сперма всё ещё оставалась, липкая, горячая, как напоминание. Паша был наверху, я слышала, как скрипят половицы под его шагами, как он ходит по комнате, и знала — он не отпустит, не остановится, будет ждать нового шанса, новой минуты, чтобы взять меня снова.

Раздался стук в дверь — тихий, но настойчивый, и я вздрогнула, чуть не уронив пульт, который лежал рядом. Дима крикнул из гостиной: «Лен, открой, я пива налил, лень вставать!» — и я встала, чувствуя, как сердце колотится, как полотенце цепляется за кожу, липкую от пота и его спермы, как ноги дрожат с каждым шагом. На пороге стояла Эмма — соседка, с её булочками и этим взглядом, который знал слишком много. Её светлые волосы были собраны в небрежный пучок, на ней была тонкая кофта, обтягивающая грудь, и джинсы, которые подчёркивали бёдра, и она улыбнулась, протягивая мне тарелку с выпечкой.

— Привет, Лена, — сказала она, и её голос был мягким, с лёгкой хрипотцой, как будто она только что смеялась. — Принесла булочки, вчера не доели. Дима дома?

Её взгляд скользнул по мне — от растрёпанных волос, всё ещё влажных, до голых ног, задержался на шее, где краснели пятна от Паши, на груди, где полотенце обтянуло соски, и я почувствовала, как она видит — не просто смотрит, а видит, чует, как собака чует след. Она знала — может, не всё, но достаточно, и эта её улыбка, тёплая, но с лёгким намёком, говорила, что она не просто соседка, а часть этого круга, который сжимался вокруг меня.

— Дома, в гостиной, — буркнула я, беря тарелку, и её пальцы коснулись моих — лёгкое, почти случайное касание, но её кожа была тёплой, чуть влажной от жары на улице, и я вздрогнула, чувствуя, как этот контакт пробивает меня, как жар от него растекается по руке, вниз, туда, где всё ещё было липко от Паши. Она наклонилась чуть ближе, её волосы упали на лицо, и я уловила её запах — ваниль от булочек, лёгкий цветочный парфюм, что-то сладкое, от чего у меня закружилась голова.

— Ты выглядишь… уставшей, — сказала она тихо, и её взгляд задержался на моей шее, на пятнах, которые я не могла спрятать, и уголок её рта дрогнул, как будто она сдерживала улыбку. — Если что, заходи ко мне. Поболтаем… или ещё что.

Она ушла, оставив меня с тарелкой в руках, с этим её взглядом, который обещал больше, чем слова, и с этим чувством, что она — ещё одна нить в этой паутине, из которой я не могла вырваться. Я закрыла дверь, чувствуя, как сердце колотится, как жар от её слов, от её касания смешивается с тем, что оставил Паша, и поняла — завтра придёт Миша, потом Джордж, и теперь Эмма, и я не знала, как это остановить, но часть меня — большая, тёмная часть — не хотела останавливаться.

Дверь за Эммой закрылась с лёгким скрипом, её шаги растворились в утреннем шуме улицы, и я осталась в прихожей, держа в руках тарелку с булочками, которые она принесла. Её пальцы — тёплые, чуть липкие от летней духоты — скользнули по моим, когда она передавала мне эту выпечку, и это касание, короткое, почти случайное, оставило во мне странное эхо, как будто кто-то провёл пером по коже, оставив лёгкий зуд, который не унять.

Запах её духов — тонкий, цветочный, с ноткой ванили от булочек — задержался в воздухе, смешался с моим — резким, солоноватым от пота, с дешёвым мылом из душа и чем-то ещё, что я не могла смыть: Паша, его следы, липкие и тёплые между бёдрами, как отпечаток, который он оставил утром. Я смотрела на тарелку — булочки лежали аккуратно, румяные, с тонкой коркой, посыпанной сахарной пудрой, — и ощущала, как пальцы дрожат, как ладони становятся влажными, оставляя на керамике бледные разводы.

Из гостиной доносился голос Димы — он ворчал что-то про судью, стукнул бутылкой пива о стол, и звук этот, глухой и резкий, отозвался в моих висках, как далёкий набат. Я слышала его шаги по ковру, ленивые, чуть шаркающие, но он был там, в своём углу, погружённый в футбол, не замечая ничего вокруг — ни того, как я стою здесь, ни шагов Паши наверху, тяжёлых, отрывистых, словно он метался по комнате, не находя покоя.

Я поставила тарелку на полку у входа, рядом с потёртым кошельком Димы и связкой ключей, которые он вечно забывал, и прислонилась к стене, чувствуя, как прохлада штукатурки пробивается сквозь полотенце, касается спины, но не гасит этот жар, что тлел внутри, разгораясь всё сильнее с каждым вдохом. Полотенце, ещё сырое от душа, облепило тело, прилипло к груди, обрисовывая соски, которые ныли после утренних рук Паши, и я сцепила руки на животе, пытаясь унять дрожь, но она только усиливалась, как будто что-то внутри меня рвалось наружу.

Я закрыла глаза, и тишина прихожей обрушилась на меня, густая, липкая, пропитанная этими звуками — телевизор, шаги, моё собственное дыхание, быстрое, неровное, как у загнанного зверя. Что я делаю? Мысль вспыхнула в голове, яркая, как лампочка, и тут же погасла, оставив после себя тень, которая растекалась по сознанию, тяжёлая, как сырой песок.

Ещё недавно я была просто собой — Леной, которая встаёт в шесть, варит кофе, идёт в больницу, возвращается домой, чтобы накормить Диму, уложить Пашу спать, посмотреть сериал, пока муж храпит рядом. А теперь я стояла здесь, в этом доме, который стал чужим, с его спермой, всё ещё тёплой между ног, с этими пятнами на шее, которые я видела в зеркале утром — багровые, неровные, как метки, которые он оставил зубами, с этим чувством, что я не знаю, кто я, и не знаю, как вернуться назад. Паша — мой сын, мой мальчик, который когда-то лепил мне фигурки из пластилина, а теперь смотрит на меня, как на добычу, шепчет мне в ухо, хватает меня, как будто я принадлежу ему, и я… я не сопротивляюсь, я падаю под ним, растворяюсь в этом грехе, в этом кайфе, который я не могу остановить, потому что он стал частью меня, как дыхание, как сердцебиение.

И не только он.

Миша — с его грубыми руками, пропахшими маслом и табаком, с его взглядом, который раздевал меня в подвале позавчера, с его членом, который вбивался в меня, оставляя свою сперму, как ещё одну метку, и его обещанием прийти завтра, которое я читала в телефоне, зная, что он придёт не за трубой, а за мной, и я не откажу, потому что не могу, потому что хочу этого, хочу его грубости, его власти, этого чувства, когда я теряю себя под ним.

Джордж — с его низким голосом, с этим шепотом «скоро вернусь за большим», который звенит в ушах, как эхо, и я знаю, он вернётся, и я буду ждать, дрожать, сдаваться, как сдавалась всем остальным, потому что это уже не остановить, это уже во мне, как болезнь.

И Эмма — с её мягкой улыбкой, с её пальцами, которые задели мои, с её взглядом, который видел больше, чем я хотела, и я не понимала, что это было — дружба, намёк, или что-то ещё, но я чувствовала её тепло, её близость, и это пугало меня, потому что она другая, потому что я никогда не думала о женщинах так, или думала, но прятала это где-то глубоко, где оно не могло меня достать.

Я открыла глаза, и свет в прихожей показался тусклым, серым, как будто солнце за окном решило спрятаться за облаками. Мои руки — дрожащие, с тонкими следами от ногтей, которые я впивала в ладони, — лежали на животе, и я смотрела на них, как на чужие, как будто они принадлежали кому-то другому, не мне.

Кто я теперь?

Этот вопрос крутился в голове, как заезженная пластинка, и я не находила ответа, только тени — шлюха, жена, мать, докторша, всё смешалось в одну мутную кашу, которую я не могла распутать. Я сжала полотенце, ощущая, как оно липнет к коже, как его сперма всё ещё там, между бёдер, тёплая, густая, и подумала о Диме — он там, в гостиной, пьёт своё пиво, смотрит свой футбол, ничего не знает, или знает? Иногда он молчит дольше, чем обычно, смотрит на меня, как будто что-то ищет, и я боюсь, что он видит эти пятна, которые я прячу под шарфом, слышит эту дрожь в моём голосе, чует этот запах, который я не могу смыть, даже если буду тереть кожу до крови. А если он узнает? Что тогда? Разведётся? Ударит? Или просто отвернётся, как отворачивается от всего, что ему не нравится, и будет пить дальше, пока я разваливаюсь на куски?

Шаги Паши наверху стихли, и я напряглась, ожидая, что он спустится, что снова начнётся этот водоворот, от которого я не могла убежать, но он не пришёл, и тишина стала плотнее, обволакивающей, как туман. Я отошла от стены, чувствуя, как холодный пол кусает босые ступни, и побрела в гостиную, не зная, зачем, просто чтобы двигаться, чтобы не стоять на месте, как статуя, готовая треснуть.

Дима сидел на диване, растянувшись, в одной футболке и штанах, бутылка пива в руке, телевизор гудел про какой-то матч, но он не смотрел на экран — он смотрел на меня, и я замерла в дверях, ощущая, как его взгляд — мутный от пива, но цепкий, как крючок — скользит по моему лицу, по шее, по полотенцу, которое я сжимала у груди, как щит.

— Ты чё такая? — бросил он, и голос его был низким, с лёгким хрипом от пива, но в нём проскользнуло что-то острое, как будто он проснулся от своей обычной лени. Он поставил бутылку на стол, с лёгким звяканьем, и выпрямился, глядя на меня, и я почувствовала, как холод пробегает по спине, как будто он видел что-то, чего я не хотела показывать.

— Какая? — переспросила я, стараясь звучать ровно, но голос дрогнул, выдал меня, и я сцепила руки сильнее, чувствуя, как полотенце липнет к коже, как его сперма всё ещё там, скрытая тканью, но я боялась, что он уловит этот запах, этот след, который я не могла стереть.

Он прищурился, его взгляд прошёлся по мне — от лица к шее, задержался на багровых пятнах, которые я не успела прикрыть, и я сжала губы, ощущая, как они дрожат, как этот взгляд цепляется за меня, как будто он ищет что-то, что я не могла спрятать. Он встал, медленно, чуть пошатнувшись от пива, и подошёл ко мне, остановившись в шаге, и я уловила его запах — пиво, сигареты, лёгкий пот, который всегда был с ним, но теперь он казался гуще, резче, как будто он тоже чувствовал эту тень между нами.

— Бледная какая-то, — сказал он, и его голос стал тише, но в нём появилась нота, которую я не могла распознать — не злость, не лень, а что-то среднее, как будто он пробовал воду перед тем, как нырнуть. — И шея… это чё за пятна, Лен? Паша опять с тобой ругался, или что-то другое?

Вопрос повис в воздухе, лёгкий, но острый, как игла, и я замерла, ощущая, как тепло заливает щёки, как этот жар смешивается с холодом, который пробежал по спине, как будто он знал, но не хотел говорить прямо. Его рука поднялась, медленно, коснулась моей шеи, пальцы — тёплые, чуть липкие от пива — прошлись по пятнам, и я вздрогнула, чувствуя, как этот контакт оставляет след, как будто он проверяет, ищет правду в моей коже.

— Дима… это ерунда, — выдавила я, и голос был слабым, почти шепотом, но он не убрал руку, его пальцы задержались, чуть надавили, и я ощутила, как он смотрит мне в глаза, как будто ждёт, что я скажу больше, что я расколюсь. — Просто… жарко было. И Паша… он спорил, да.

Он кивнул, коротко, его рука опустилась, но взгляд остался — тяжёлый, мутный, но с этой искрой, которая пугала меня больше, чем его крик. Он отступил, взял бутылку, сделал глоток, и пиво стекло по подбородку, оставив влажный след на футболке, но он не вытер его, просто смотрел на меня, и я чувствовала, как этот взгляд оседает в груди, как камень, который я не могла сдвинуть.

— Странная ты, Лен, — сказал он наконец, и голос его был мягким, почти ленивым, но в нём проскользнула тень, как облако, закрывающее солнце. — Последние дни всё молчишь, бегаешь, как будто за тобой гонятся. Это Паша, да? Или кто ещё тебя так вымотал?

Он сел обратно на диван, бутылка звякнула о стол, и телевизор загудел громче, но его глаза не отрывались от меня, и я стояла, дрожа, чувствуя, как холодный пол жжёт ступни, как его сперма всё ещё там, под полотенцем, как этот дом становится всё теснее, всё страшнее, и я не знала, что ответить, не знала, как уйти от этого взгляда, который видел больше, чем я могла вынести. Я повернулась, ушла в спальню, чувствуя, как его глаза провожают меня, как они остаются в спине, как заноза, и рухнула на кровать, глядя в потолок, слыша, как футбол гудит внизу, как Паша ходит наверху, и зная, что завтра придёт Миша, а я не готова ни к чему из этого, но не могу остановиться.

Поддержите меня на Boosty и подписывайтесь на Telegram или VK, чтобы получить доступ к эксклюзивным рассказам и быть в курсе всех новостей!

Спасибо за вашу поддержку!

Поддержать на Boosty Канал Telegram Группа VK